"Электронные симфонии ЧЕСЛАВА НЕМЕНА".

История Аркадуша Петрова - музыковеда - после его встречи с Чеславом Неменом сразу после концерта в Джаз-Джамбори в 1975 году. Встреча состоялась в квартире Чеслава на улице Никала в присутствии Маргарет (потом жены Чеслава). На стенах висели оркестр Махавишну, группа Джека Брюса (концерт группы Неман в 1974 году в Германии), Джордж Харрисон и Фрэнк Заппа.

Имя Чеслава Немена известно нашим любителям песни только по пластинкам. Немен еще ни разу не гастролировал в нашей стране, этой осенью он приедет к нам впервые. Артист мирового класса, Немен создал в польской эстрадной музыке целое направление — назовем его „романтическими. Сегодня мы публикуем очерк музыковеда Аркадия Петрова, посвященный Немену. О знаменитостях, в частности об эст¬радных певцах, пишут много. Чеслав Немен — знаменитость. О нем писали статьи и книги, снимали фильмы. Но это были статьи информационные и рекламные. Постепенно вокруг имени певца выросла скорлупа полуинформаций, полувыдумок. Немен оброс этими легендами, как обрастает моллюсками днище океанского корабля. В это собрание полуправды с вольными фантазиями внесли посильный вклад и музыканты, и журналисты, и поклонники, и друзья-приятели. Мне же хочется, миновав все эти «апокрифы», писать лишь о том, что я видел своими глазами и слышал своими ушами. Я был на многих концертах Немена между 1970 и 1975 годами. А прошлой осенью, в дни фестиваля «Джаз Джембори», мы познакомились, несколько раз встречались и беседовали. Встречи эти сначала происходили в Джазовой федерации, потом у общих знакомых. Наконец я получил приглашение в гости... НАЧАЛО ПУТИ И вот я сижу в маленькой комнатке — максимум пятнадцать квадратных метров — в квартире Чеслава Немена на пятом этаже старого дома по улице Нецелой (это улочка забавно переводится на русский: «нецела» значит «не вся»). На стенах плакаты концертов поп-музыки, преимущественно не неменовских, — «Махавишну» и «Группа Джека Брюса» (Немен выступал в общем с ними концерте на Олимпийских играх в Мюнхене), вот Джордж Харрисон и Франк Заппа… Один угол загроможден аппаратурой. Миловидная Малгожата, жена Чеслава, угощает нас чаем с домашней наливкой. Обстановка уютная, но скромная, никакой роскоши (по-настоящему «роскошны» у Немена лишь инструменты и аппаратура усиления). Вблизи Немен совершенно не похож на суперзвезду. В нем ни грана позерства. В некоторых вещах он убежден — это его творческое кредо,— и с этой позиции его не собьешь. В остальном он терпелив, уступчив. Это человек, много думающий, стремящийся во всем разобраться сам, дойти до самой сути... Чем-то напоминает мне лондоновского Мартина Идена. Говорит неторопливо, голос мягкий, певучий, с чуть заметной хрипотцой. Мы начали говорить по-польски, но Немен тут же перешел на русский: — Нет, нет, давайте говорить по-русски, мне так редко удается поговорить на этом языке. Извините только, если я вдруг забуду какое-нибудь слово. Я ведь уехал из России семнадцать лет назад. Но свою родину я никогда не забываю: это Василиски, местечко в Белоруссии. Там я родился, там кончил школу. Я был тогда влюблен в поэзию, был насквозь пропитан Пушкиным и Лермонтовым... Позже я узнал и полюбил польских поэ¬тов, но моя первая страсть — а такое остается навсегда — это русская поэзия… — А музыка? — Ну, можно считать, что семья моя имела к ней прямое отношение: отец был настройщиком роялей. У меня был в детстве довольно звонкий альт, я пел в детском хоре, а пятнадцати лет поступил в Гродненское музыкальное училище по классу домры. Что мне тогда нравилось? Наверное, та музыка, которая звучала вокруг — песни военных лет, народные песни — русские, украинские и белорусские. По радио передавали много армянских и азербайджанских мелодий; так я стал «закоренелым» любителем Бюль-Бюль оглы и Рашида Бейбутова, песен Арутюняна, Айвазяна, Андрея Бабаева. Слышали мою пластинку 1973 года «Русские народные песни»? Она вышла в ФРГ, но сейчас перепечатана в Польше; среди русских и украинских мелодий там есть и «Колыбельная» Бабаева, которую я пою немножечко «под Бейбутова». Эта любовь к Востоку у меня осталась до сих пор; конечно, за двадцать лет я расширил свое знакомство с подобной музыкой — сейчас в моей коллекции хранятся записи турецкой, арабской, иранской, индийской, индонезийской (фольклор острова Бали), лаосской и японской народной музыки. Я очень люблю ее и многому научился у народных певцов Востока. Начало это¬го увлечения относится к 1952—1954 годам, когда я слушал армянских и азербайджанских певцов... В 1958 году моя семья решила переселиться в Польшу. Мне было тогда девятнадцать лет. В Гданьске я поступил в музыкальное училище (лицей). Был принят в класс фагота. Хороший инструмент, до сих пop люблю его тембр. Но фаготиста из меня не вышло, так как в это время я уже стал петь в студенческой самодеятельности — сначала в дуэте и трио, потом соло. Увлекался латиноамериканским репертуаром — самбами, ча-ча-ча, поз¬же, когда пришла мода на боса-нову, пел и ее. Выступал я в те годы в студенческом клубе «Жак». Переломным стал для меня 1962 год. На первом Фестивале молодых талантов в Щецине я попал в «золотую десятку»—жюри тогда решило придержи¬ваться принципов коллективизма и не распределять первую, вторую, третью премии и так далее, а выделить десять лучших певцов из молодежи. Вместе со мной в десятку попали Хелена Майданец, Войчех Корда, Карин Станек и не¬которые другие популярные ныне артисты... После конкурса меня пригласил сотрудничать ансамбль «Небеско-чарны». С этой группой я проработал четыре года. Начал писать для нее песни. Из ранних песен отмечу «Помнишь ли меня?» — эта вещь понравилась знаменитой Марлен Дитрих, которая включи¬ла ее в свой репертуар, и «Удивителен этот мир» — самую популярную мелодию Опольского фестиваля 1967 года... В ПОИСКАХ СТИЛЯ — Когда думаешь о современной песне, в голову приходят всякие, в том числе и грустные соображения. Песня стала обычным потребительским товаром, который всегда нарасхват. Ее производит «песенная индустрия». Нас захлестнул поток бессодержательных шлягеров... Может быть, именно поэтому я вообще стремлюсь меньше петь и больше играть на органе или синтезаторе. Понимаете, журналисты постоянно ищут сенсаций, пишут об открытии новых голосов, говорят о необычных талантах. А послушаешь — и становится скучно: все это уже было. Я сам использовал эти приемы лет десять тому назад. Наверное, главное, что отталкивает меня от многих эстрадных звезд, — их всеядность. Им все равно, что исполнять, они точно следуют изгибам моды, а следовало бы иной раз идти наперекор этой моде. Существуют десятки способов спровоцировать публику на «горячие» аплодисменты, и нужно обладать силой характера и, пожалуй, художнической совестью, чтобы отказаться от них... Надо любить перемены. Но не те, какие подсказывает мода. Надо меняться, чтобы расти как артисту. В 1963 году я исполнял самбы и шейки, и это было модно. Но я почувство¬вал, что больше не могу петь это. Я стал изучать песни «фламенко», «соул», блюз, спиричуэлз. Это была живая музыка с элементами импровизации — в ней поощрялась свобода выдумки, можно бы¬ло немного менять мелодию, делать более дробным ритм, вводить «от себя» голосовые «росчерки»... Меня очень привлекла также ладовость этой музыки. Мне показалось, что все это можно связать с польским фольклором, который также основан на ладах, а не на обычном мажоре-миноре. Я изучал музыку гуралей, карпатских горцев, их песни, наигрыши, их экспрессивную вокальную манеру исполнения с ее «белым звуком»… Моя исполнительская манера окон¬чательно сложилась к 1966—1967 годам. В это время я почувствовал, что мне тесно в рамках обычной эстрадной песни... АНТИШЛЯГЕРЫ ЧЕСЛАВА НЕМЕНА Немен мог бы еще долгие годы жить на проценты со своих ранних песен. Но он не рантье. Он хочет создать новые формы песни. Его тянет в сторону, которую многие считают запретной для эстрады, — в сторону большей серьезности музыки и слов, к раздумьям о смысле жизни. Он почти полностью отказывается от услуг современных «поэтов-песенников» и начинает использовать классическую поэзию. Его излюбленным автором становится Циприан Норвид. Отказывается Немен и от трехминутного звукового стандарта. Его песни звучат пять, восемь, двенадцать и больше минут. Да и не песни это—скорее, развитые вокально - инструментальные поэмы. Масштабность композиций подобного рода заставляет его искать новые инструменты и новые, необычные краски. В его ансамбль приглашаются джазовые виртуозы, в частности саксофонист Збигнев Намысловский. На деньги, заработанные во время зарубежных гастролей, приобретаются синтезаторы, микрофоны, усилители, микшерский пульт — аппаратура, которая позволяет Немену начать эксперименты с искусственным (смодулированным) звуком. Под влиянием всей этой звуковой электроники еще раз меняется неменовский вокал. Артист, обладающий сильным, красиво окрашенным высоким тенором, стремится «вытравить» из своего голоса «грудное» звучание, перейти на «головной» тембр, на окрашенный субтоновыми призвуками фальцет. Излюбленной краской Немена становится напряженно вибрирующее фальцетное пианиссимо — тембр, словно имитирующий звучание «фазз»-гитары... ... Ну, а что широкий слушатель? Как он отреагировал на все эти философские тексты, таинственные, «космические» звучания оркестра, на деформацию вокала? Конечно, значительная часть прежних поклонников отшатнулась от Немена «авангардного». Но, в общем, произошло небывалое: публика пошла за Неменом. Настолько велик был авторитет артиста: если он все это делает, значит, так надо, решили поклонники. На концерты Немена по-прежнему было трудно попасть, хотя звучавшая на них музыка в какой-то момент была ближе к «Варшавской осени» с ее экспериментальными симфоническими опусами, чем к тому, что принято называть эстрадой… «Пик» «экспериментального Немена» пришелся на начало 70-х годов. Затем началось незаметное отступление к более традиционным формам. Но Немен вернулся к ним, расширив и обогатив свои выразительные средства. НА КОНЦЕРТЕ НЕМЕНА Он не только поет или играет на органе и других, инструментах. Он еще и режиссирует концерт. Впрочем, «режиссирует» — неточное слово. Группа работает, как хорошо налаженный агрегат, а Немен выступает в роли мастера-наладчика: споет, сыграет — и тут же присядет на корточки — что-то откручивает, меняет блоки аппаратуры (а музыка все идет!)... Поражает обилие звукоподражаний. Вот морской прибой, вот шум леса, негромкое журчание ручья, щебетание птиц, шорохи и стрекотание цикад и сверчков. Это шумы узнаваемые, а вот — странные, «неземные»: жужжащие, зудящие, ухающие, опасно рокочущие, сладостно-завлекательные. Все эти звуковидения созданы электроникой. Немен выработал свой неповторимый стиль — я назвал бы его славянски-истовым, гимническим, заклинательным. Мы все время в напряженном ожидании чего-то, музыкальный климат неспокойный, тревожный. Редко-редко нам встречается лирический островок, на котором можно перевести дыхание, — и снова таинственное звучание Вселенной, первозданный хаос мироздания... Поэмность. Неменовское музыкальное действо почему-то очень напоминает позднего Скрябина — та же экстатичность, та же трепетность, изысканность мелодий, пряность «гармониетембров». Внешний вид: никакого «шоу». Серьезно работающие музыканты. Лишь в моменты наивысшего напряжения, в кульминационных эпизодах, на их лицах улыбки: они счастливы своим погружением в звуковой океан, они радуются своей вдохновенной легкости! Это — конструкторы звука, это — поэты-инженеры! ПОЭЗИЯ. НОРВИД Малгожата приносит из крохотной кухоньки еще по стакану чаю. Разговор продолжается. Меня интересует, почему Немен так привязан к поэзии польского романтика Циприана Норвида? — Когда-то я думал, что большая поэзия не нуждается в музыке, что она хороша сама по себе. В 1967 году я впервые спел песню Марека Сарта на стихи Тувима… Потом по совету популярного у нас артиста Войчеха Млынарского (певца, композитора и очень хорошего поэта) написал большую композицию на стихи «Траурной рапсодии памяти Бема» Норвида. Почувствовав вкус к этому поэту, стал читать все, что им было написано... И бесконечно увлекся его стихами. Норвид славил труд простых людей: «Именно народ — величайший поэт». Он писал: «Красота существует не для того, чтобы любоваться ею, а для того, чтобы воодушевлять нас к труду». Его уважение к человеку-труженику, его философия добра, его постоянное ощущение кругооборота времени и пространства оказались очень близкими мне — я ведь тоже из простой рабочей семьи и с детства был приучен к мысли, что лишь трудовой хлеб сладок… Позже я писал и на стихи других поэтов — Лешмяна, Ивашкевича, Павликовской-Ясножевской, но Норвид навсегда остался самым любимым. Это поэт сложного образа, поэт-философ, поэт-провидец. Он писал о туманах Лондона, которые пахнут горем и деньгами.. Он писал о современной ему циви¬лизации, цивилизации крови и снова денег… Что изменилось за сто лет? Ничего. Я много, раз был в Лондоне и, проходя по улицам, всегда вспоминал строчки Норвида… АППАРАТУРА Еще на концерте я отметил, что Немен комбинирует живое звучание с заранее записанным. Получается своеобразный монтаж (или «коллаж») реального исполнения с записью, например дуэт Немена с самим собой; в другом эпизоде был включен прибор «механический ударник», что дало возможность барабанщику Станиславу Каспшику «поиграть с собственной тенью». Значит, происходит подмена живого исполнения автоматикой! Этот вопрос я задаю Немену. — Вы правы, мы использовали несколько заранее подготовленных эпизодов, точнее говоря, четыре куска общим звучанием минут на десять — двенадцать. Я сочинил и зафиксировал их, но только не на пленке, как вы думаете, а в электронной памяти моего синтезатора за четыре дня до концерта. Например, шумы «морской прибой», «песни птиц», «шум ветра» и другие, ряд остинатных ритмов, отдельные фоны, звукоэффекты… Дело в том, что есть вещи, которые не создашь так сразу, в атмосфере концерта, которых можно добиться только в студии… — На каком же из ваших инструментов вы сделали, такую запись? — Это, повторяю, не запись. Синтезатор Синти экс попросту запомнил их, заложил в несколько ячеек своей электронной памяти. А во время концерта он же и воспроизвел их. Я лишь включил клавишу воспроизведения. — Значит, это… инструмент сам играл! Музыкальный инструмент-робот. Вам не кажется уместной такая параллель! — Сейчас многими дискутируется вопрос о современной звукоаппаратуре. Слышны голоса о негуманности этих приборов, о том, что они вытесняют из музыки человека. Я с этим не согласен: ведь именно я ввел в память синтезатора мною же созданные музыкальные эпизоды. — Ну раз так, давайте поговорим об аппаратуре. Об инструментах, которые вы используете. Думаю, что этим вопросом интересуются многие чи¬татели нашего журнала. — Все эти инструменты основаны на искусственном, синтетизированном звуке. Однако возможности их совершенно безграничны, в частности они могут подражать и обычным инструментам с естественным звуком. У меня в диске «Катарсис», который вскоре должен выйти, многие эпизоды звучат, как будто их играют нормальные духовые инструменты — трубы, тромбоны... В некоторых иных случаях я «синтезирую» соло саксофона или ударных. Но сила новых электронных инструментов в том, что на них можно создавать совершенно необычные тембры, те, которых не сущетвует в симфоническом оркестре. Синтезированный звук сложен из какого-то количества составных частей — красок, и я могу выделить из него то, что мне нужно, а остальное убрать. Я считаю эту новую технику революционной. Ну а сейчас попытаюсь вкратце охарактеризовать пять своих электромузыкальных инструментов. Синтезатор Синти экс — сравнительно небольших размеров прибор, весом около пяти килограммов. Первые синтезаторы были похожи на шкафы, но Синти экс относится к третьему или четвертому поколению и выглядит миниатюрно. Три года работаю с этим прибором, но разобрался в нем, наверное, всего процентов на пять! На этом синтезаторе легко получить так называемый «белый шум», из которого можно выстроить разные эффекты и «настроения» — в «Катарсисе», например, я создал из «белого шума» космические происшествия — взрывы, катастрофы, старты космических кораблей… Он дает огромное количество неартикулируемых звуков, которые могут стать музыкальным материалом. В синтезаторе — компьютер с электронной памятью. Я чаще всего закладываю в Синти различные ритмосхемы. Прекрасно получаются также басы — играя одну линию, можно подключить удвоение в любой интервал. Хорошо выходят и разного рода полифонические фигуры. Синтезатор Мини-мог. На нем легко выйти за рамки так называемого темперированного строя: на этом синтезаторе получаются глиссандо, четверти тона. Я могу свободно играть на Миии-моге в восточных ладах, исполнять разного рода микроповышения и микропонижения: здесь все зависит от моей фантазии, от моего вкуса, моего внутреннего слышания. Другие исполнители могут не согласиться со мной и найти иные краски. На Мини-моге хорошо получаются басы и соло-импровизации (я использую краски, близкие тембрам флейты, саксофона и гитары). Включив три генератора, можно получить звучание всей духовой секции. Мини-мог — это тоже небольшой аппарат, он весит около десяти килограммов. Хэммонд-орган Л-100. Весит около ста килограммов. Думаю, что этот инструмент всем вам достаточно хорошо знаком. Последние два-три года я играю на нем очень мало. Хонер-клавинет. Это небольшая приставка весом около восьми килограммов. Заменяет мне рояль. На клавинете хорошо выходят ритмические куски, аккордовая фактура, сольная импровизация. Меллотрон — большой инструмент, размером с орган или фисгармонию, весит около шестидесяти килограммов. Меллотрон заменяет некоторые группы симфонического оркестра, например струнные. Инструмент клавишный, причем каждой клавише соответствует магнитофонная лента, на которой написано натуральное звучание соответствующих инструментов. Нужный состав вы избираете сами (у меня это скрипки, альты, виолончели и флейты). Нажимаешь клавишу — пленка начинает звучать, отнимаешь палец — замолкает. Можно играть аккордами. Можно воспроизвести звучание оркестровой «меди» или смешанного хора… НОВЫЙ РОМАНТИЗМ Имя Чеслава Немена за последние два-три года все чаще можно встретить в титрах кинофильмов, в театральных постановках, где он выступает уже не в качестве певца, а как композитор. Первой пробой стали несколько «мультяшек» и короткометражек, затем появился фильм «Три этюда Шопена», в котором Немен импровизировал на темы Шопена («Я играл на «Moгe», используя тембр флейты, в народных ладах, — так, как если бы какому-нибудь деревенскому флейтисту предложили сыграть свои версии шопеновских мелодий»). Затем последовали три театральных спектакля — «Миндовг» Юлиуша Словацкого, «Северный» Франчишка Заблоцкого и «Парады» Вацлава Потоцкого. Такое количество приглашений можно объяснить лишь одним: музыка Немена режиссерам нравится. И эта музыка — не одни лишь песни. Правда, в ней почти всегда можно встретить элемен¬ты, связанные с битом, блюзом и джазом. Элементы. А выстроенное из этих кирпичиков здание уже не бит и не блюз, а нечто новое, чему еще не подобрали названия. Авангард? Лирическая разновидность рок-музыки? Электроника? Ни-то, ни другое, но от всего понемногу. «Это синтез различных музыкальных жанров, в котором я использую, правда, еще не смело, фольклор. Если хотите — запишите: это романтический электронный стиль. Мне хотелось бы назвать свою музыку «новым романтизмом». Может быть, потому, что она постоянно перекликается со «старым романтизмом»: с Шопеном, Чайковским, Скрябиным…» Выпито пять стаканов чаю. Прослушали «Катарсис» («Это еще один маленький эксперимент — пластинка записана мною одним на 16-дорожечном магнитофоне с помощью многократного наложения!»). И снова вернулись к предполагаемым гастролям Чеслава в Советском Союзе. Я пророчу им большой успех, обещаю прислать пластинки с записями современных советских песен: в 1976 году Немен собирается записать новый диск русских мелодий. На прощание прошу написать несколько слов читателям журнала..